Юрий Белов - Горькое вино Нисы [Повести]
— Слушай, ты прикажи все начать сначала, — возбужденно сказал он возвратившемуся Гисташпу, не замечая его отчужденного, озабоченного взгляда. — Этот Мантравак такое наплел… Получается, будто я не о народе, а о могуществе царя пекусь. Может быть, прежде я говорил что-то такое… Но в скитаниях я многое понял. Добро — это то, что хорошо людям, а зло — что людям во вред. Вот в чем истина.
— Да? — рассеянно сказал Гисташп. — Тебе виднее… Ты оставь меня, я устал, мне нужно отдохнуть. Потом поговорим.
— Мантравака нет в Нисе, — настаивал Барлаас. — Я, конечно, поговорю с ним, но сейчас… Время уходит. Ты прикажи.
— Хорошо, скажи, что я велел.
Как будто ничего не изменилось. Исчезли, правда, некоторые приближенные Бардии, сгинули, но порядок в крепости оставался прежний.
В гареме пришел черед Анахиты. Вечером евнух обмыл ее розовой водой, вытер насухо, уложил в широкую постель, осмотрел придирчиво. Уходя, погасил светильник. Вот это, пожалуй, было новым: прежде Бардия приходил к своим наложницам при свете, ему нравилось любоваться женским телом.
Анахите было шестнадцать, она до гарема знала мужчин, и ей нравилось быть с ними. Но Бардию она боялась. Он доставлял не радость, а боль. Все называли его Танаоксарес. Анахита про себя звала его дэвом Змакой, который приносит страдания. Правда, он был у нее только раз, давно. Сегодня — второй…
Она тихо лежала в темноте, прислушивалась. Ждать было еще хуже. Скорее уж… А тут еще отец наказал обязательно разглядеть лицо Бардии. Зачем? Какое ей дело до каких-то слухов? Но отец наказал крепко, придется постараться. Только разве в такой темноте что-нибудь разглядишь…
В коридоре послышались шаги. Там тоже не было света, и в дверном проеме она едва различила громадную фигуру Танаоксареса. Разве его спутаешь с кем-нибудь?
Дверь закрылась, снова стало совсем темно. Прошелестела одежда, тихонько звякнула какая-то пряжка.
Он подошел, неслышно ступая по ковру, рукой ткнулся в ее грудь. Ладонь у него шершавая, грубая.
Анахита зажмурилась. Она знала, что боль нестерпима только в самое первое мгновенье, и закусила губу, чтобы не вскрикнуть.
Но это был не Бардия…
— Это не Бардия! — радостно воскликнул Ардуманиш, вбегая в комнату Дария. — Я все узнал — это не Бардия, это маг Гаумата.
— Я же говорил тебе, — не умея скрыть улыбку, ответил Дарий. — У великих не бывает пустых слов.
— Так, значит, это правда — про лодку и Прекаспеса? — догадался Ардуманиш.
— Правда, — кивнул Дарий. — Но хватит об этом. Скажи, чтоб принесли доброго вина. Будем думать.
Барлаас увлекся работой. Спокойно было у него на душе, хорошо. Время бежало незаметно, месяц прошел и второй, и третий. Говорили, что вернулся Мантравак, но Барлаас не видел его, да и не нужен он был — о чем с ним говорить?
Хамаранату привык к нему и теперь смотрел даже с уважением. Барик-или приносил в мастерскую кувшин с вином, но пил один только Барлаас, и то немного. Хамаранату признался, что от вина у него голова будто светлеет, но почерк становится совсем никудышный.
В мастерской стояла глиняная скульптура богини небесных вод и плодородия Ардвисуры Анахиты. Почему-то она напоминала Барлаасу Пуричисту, хотя они совсем не были похожи. Разве только пышные груди… Он думал о дочери. Надо бы попросить Гисташпа, чтобы привезли ее сюда, он это сможет, но не решался, сам не знал — почему. Конечно, Пуричиста не джахи, не первому попавшему продает себя. Наоборот, то, что она делает, угодно богине Иштар. Но почему это должна делать его дочь?..
Только такие мысли и омрачали иногда его дни в мастерской писца. Он редко отвлекался от своей книги.
— Спросите, — диктовал он, — где земля наиболее радостна? И я отвечу вам: «Та земля наиболее радостна, где человек построил дом, в котором он живет со своей женой и детьми, с верной собакой и домашним скотом, и постоянно горит огонь; та земля наиболее радостна, где возделывается зерно и фрукты, где изготовляют доброе вино, где люди орошают пустынные земли и засевают их, где разводят много скота и скот дает много навоза, удобряя землю, делая ее плодородной…»
Анахита стояла возле окна, свет падал на нее щедро.
«Хорошо, что она не узнала меня, — думал Барлаас о дочери, косясь на статуэтку, — не надо ей знать про меня, пусть живет, как знает…»
— Готово, — сказал Хамаранату.
— Пиши: «Плодородие и жизнь радуют землю, печалит же все, что приносит бесплодие и смерть». На сегодня хватит, устал я, пойду пройдусь.
Он снова остановил взгляд на Анахите и вдруг стал читать нараспев сочиненное только что:
Вот стоит Ардвисура АнахитаВ облике девы прекрасной.На ней драгоценная мантия,Ожерелье дорогое на прекрасной шее,Тонкий пояс стягиваетЕе высокие груди.
Но не этим она хороша,Не этим дорога людям.А тем, что посылает водыНа земли, изнывающие от жажды,Тем, что делает эту землюПлодоносной.Разве не пример этоДля каждого из нас?..
Писец и мальчик смотрели на него с изумлением.
— Потом я продиктую это, — смущенно сказал Барлаас и направился к выходу, но остановился и пояснил: — Так сказал Барлаас.
— Скажите, учитель, а кто был Барлаас? — вдруг спросил Барик-или.
Он назвал его учителем, это понравилось.
— Поэт, поднимающий свой голос за справедливость и красоту на земле, — ответил он с улыбкой и потрепал мальчика по курчавой голове.
Узкая пыльная дорога спускалась от крепости к площади. Была она в этот час пустынна, Барлаасу встретился лишь старик, погонявший осла с поклажей в переметных сумах. Старик остановился, поклонился низко, проводил Барлааса слезящимися глазами и поспешил за ушедшим в гору ослом.
Через площадь бежала по каналу вода, журчала в каменных берегах. От воды тянуло прохладой. Летом этого не замечаешь, только возле самой воды чувствуешь ее свежесть. Барлаас с удивлением увидел, что лето уже прошло. Серые тучи плыли в небе. Гулко прогремел далекий гром, огненная молния полыхнула над горами. Но дождя тучи не обещали — в голубых промоинах было светло, солнечно.
У гончарной лавки он остановился, залюбовался кувшинами, чашами, горшками. Сделаны они были хорошо, добротно, какая-то легкость была в каждом изделии — и надежность.
За глинобитным забором слышался скрип гончарного круга. Барлаас толкнул резную калитку и вошел во двор.
Гончар сидел на своем месте перед вращающимся деревянным кругом, пальцы его проворно скользили по краю податливой маслянистой глины, сужая ее кверху, придавая будущему кувшину стройность.
Первым увидел вошедшего работник, крутивший колесо, — круг замедлил свой бег, и мастер прикрикнул, не отрывая взгляда от работы, на сосредоточенном его лице отразилось недовольство;
— Ничего, ничего, работайте, я только посмотрю, — с виноватой улыбкой сказал Барлаас и добавил просительно: — Можно?
Гончар мельком посмотрел на него, промолчал. Работник больше не оглядывался, вращал толстый круг. Под чуткими пальцами мастера кувшин вытягивался, делался выше, тоньше у горлышка, изящнее.
Только теперь Барлаас понял, почему его потянуло к гончару — вспомнил Фраду. В Маргаве он часами мог смотреть, как работает Фрада. Этот, пожалуй, делает все не хуже, тоже красиво. Но Фрада… Какой это был мастер. В то далекое счастливое время Барлаас сочинил свою «Славу труженику» и впервые спел ее другу. Жив ли он теперь? В молодости они надрезали кожу на руках и слизнули друг у друга кровь. Хотели всегда быть вместе, но судьба увела Барлааса, больше побратимы не виделись. «Закончу книгу, поеду в Маргав — найду его», — подумал он.
Мастер осторожно срезал кувшин с круга, понес к печи. Сполоснув руки в воде и вытерев о передник, он подошел к гостю. У него было простое; грубоватое лицо и добрые глаза. В бороде пробивалась седина, хотя был он еще не стар.
— Хотите что-нибудь купить?
— Хорошая работа, — похвалил Барлаас. — Но мне не надо. Просто зашел…
— Обычно в лавке сидит сын, — пояснил гончар. — Но сейчас он заболел. Жена с ним. Вот и приходится все самому.
— Увидел вашу работу и не мог пройти мимо. Очень красиво.
— Вы приезжий? Я не видел вас в Нисе, — гончар пытливо вглядывался в незнакомца.
— Да, издалека… Из Египта.
— О, там есть отличные мастера, — кивнул гончар.
А ведь верно, много отличных мастеров, — во всяком деле. Барлаас, загнанный, измученный, еле живой, видел там одно только зло. А было и добро. Египтяне работали на земле, руки их многое могли, теперь он вспомнил и пирамиды, и сфинксы, и корабли, и дворцы — сколько мастерства во всем было! Благодатная земля. Та-мери…
— Мастера есть везде, — согласился Барлаас. — Их было бы больше, если многие люди не работали бы из-под палки. Когда человека кнутом заставляют делать работу, мастерства от него не жди.
